Памяти Александра Андреевича Спицына
Прослеживается жизненный путь одного из родоначальников российской археологии. Изучено свыше 20 книг и брошюр А.А. Спицына. Осуществлён опыт постижения душевных свойств учёного по его научным трудам. Не лишена внимания и тема гражданственности. Использован новый архивный материал.
14 августа 1858 г. в Яранске родился один из лучших его сынов — Александр Андреевич Спицын, классик в науке, обаятельный человек. Но таким его назовут в ХХ в. Яранская пора была короткой, и он не мог её запомнить. Когда Спицыны переехали в Котельнич, мальчику вряд ли исполнился год. А отец его Яранск не забыл. Трудясь здесь у откупщика Кузьмы Беляева, он, мещанин, многое открыл для себя, имел твёрдый доход. Библиофил и меценат Беляев был средь вятских друзей А.И. Герцена. Но в 1858 г. Беляева не стало, и благополучие Спицыных ушло.
Есть мнение, что отец подогревал интерес сына к былому. Но этого мало. В зрелые годы Александр вспоминал: «От отца, страстного охотника, рыболова, любителя стихов и религиозного человека, я получил гуманный душевный склад»[1]. Одновременно отметил деда и бабку, крестьян с большим трудолюбием, — нашёл, что и они влияли на его формирование.
Андрей Спицын не имел в Котельниче успеха. Более того, не отличался физической крепостью. И в 1868 г. скончался, оставив жену с четырьмя детьми. Над семьёй нависла угроза. «Чрезвычайный» ум матери, однако, помог. В высоком порыве она устремилась в Вятку, связав счастье детей с образованием. Перебиваясь с копейки на копейку, устроила их в гимназию. В 1868 г. гимназистом стал и Александр.
Учёба долго давалась ему с трудом. (И у великих были проблемы с ней: вспомним хотя бы Сергия Радонежского). На гимназию ушла лишняя пара лет. Уже во втором классе его оставили на второй год. С древними языками было особенно туго. (Их ввели в 1871 г., после преобразования гимназии в классическую.) Отдушиной стали «сочинения» да геометрия, способности к чему открылись в четвёртом классе. Геометрические задачки решались запросто. Вскоре он увлёкся новыми языками и даже стенографией. Раз за разом подтверждался интерес к истории. Сверстники заслушивались его рассказами о прошлом.
В числе одноклассников был Константин Циолковский, будущий «отец космонавтики»; а классом младше учился Владимир Бехтерев, кому предстояло прославиться в медицине. Как бы там ни было, Александр окончил гимназию плохо — предпоследним из 15 человек. Мешала всё та же бедность. На гимназическом фото 1872 г. он выглядит худеньким, серьёзным отроком. Из года в год носилась одна одежда, приходя, наконец, в полную негодность. Денег на учебники не было. Судьба не баловала его и «копеечными сказками». При всём этом особую роль приобретало «самообразование».
Идеи 1860-х гг. влияли на вятских гимназистов. Старшие прививали их младшим. Охотнее читались В. Г. Белинский, Н. А. Добролюбов, Дж. С. Милль. Библиотека «передовых» книг была в доме, где жил Пётр Шуравин — другой товарищ Александра по гимназии. Модная тогда любовь к естествознанию не миновала Спицына. Имя Ч. Дарвина многое ему говорило. В старших классах естествознание приобрело и практическую сторону. Помимо химии, увлёкся ботаникой, минералогией. Предпочтение отдал геологии, назвав её величавой наукой. А литературу и искусство по-базаровски отверг — как постыдное дело, даже «болтовню». Будущее было понятным: обязательно университет и естественные науки. Жить «для народа», «для дела» виделось высшим смыслом, чему Спицын никогда не изменял. То был идеал разночинцев; к ним он и принадлежал.
В какой-то момент началась дружба с Ефимом Скурихыным, выходцем из орловских крестьян, однокашником. Ефим зачитывался И. Кантом, заразив Александра любовью к философии. Оттого в Петербургском университете Александр поступил на историко-филологический факультет, где философия была в чести. В столицу прибыл «со светлыми надеждами и без гроша»[2]. Шёл 1878 г. Поселился у Скурихина, делившего с другом скудный достаток. Расходам вели строгий учёт, выделяя на еду пять-семь копеек в день. Через полгода выдалась педагогическая практика, и уроки поправили положение Александра, не спасая, впрочем, от бедности.
Обязательные университетские лекции он посещал лишь первые месяцы. Жизненный водоворот захватывал. Научные предпочтения потребовали переоценки. Философия уже не устраивала. Победила склонность к отечественной истории, чуть не на уровне инстинкта. Присущий ему патриотизм, лекторское искусство столичных историков сделали интерес необратимым. Он сам признавался: «Я искренний патриот, и процветание России — вот что входит во все мои помыслы»[3]. Кумиром стал К.Н. Бестужев-Рюмин — светило среди профессоров–историков.
Одной лишь науки оказалось мало. К работе в студенческой библиотеке, изданию иных лекций прибавилась активная общественная деятельность. Все университетские годы он был в Комитете вспомоществования студентам. Времени не хватало ни на лекции, ни на студенческое научное общество. Авторитет в глазах товарищей и профессоров будто снижался. Тем не менее он «чувствовал себя специалистом в русской истории и человеком, преданным науке»[4], которой уже окрылялся. И не случайно, когда на старшем курсе возник «Кружок русской истории», к нему примкнул и Александр. Здесь росла дружба с С.Ф. Платоновым, будущим академиком. «Счастливые впечатления молодой школьной жизни» он связывал с тем кружком. Пытливый ум рвался к истине. Порой противоречил великим историкам — Н.М. Карамзину, Н.И. Костомарову, В.О. Ключевскому, как в рассуждениях о путях расселения русских. Не оттого ли его диссертация сначала не прошла? Потребовалось сменить тему. Хотя кто-то счёл его «непокорным бунтарём»[5]. «Каталог древностей Вятского края» стал новой кандидатской, которую удалось защитить и издать. После университета ждала Вятка, где бедствовала семья. Он просто рвался на родину.
1 августа 1882 г. началась его служебная деятельность. Место учителя Вятской Мариинской женской гимназии дало постоянный доход. Преподавал историю и словесность. Разносторонние таланты проявлялись всё чаще. Множатся его публикации на темы былого, для чего потребовались «хлопотливые розыски»[6] материала.
Вятка была провинциальной; число её жителей не превышало 30 000. Но в истории родных мест увлекало многое: от колоколов, книжных источников до становления Мариинской гимназии. Он видел и «загадочное в нашем... прошлом»[7]. Вес Спицына рос. В 1884 г. его избрали в Губернский статистический комитет, который издавал краеведческие сборники, вёл исследовательскую работу.
Перу Спицына в Вятке принадлежал также «Орфографический словарь» и «Азбука для школьного и домашнего обучения». То было знаком педагогической харизмы. Нет сомнений: преподавание увлекало его, благо встречались яркие ученицы. Особо запомнилась Елена Пьянкова, окончившая гимназию с золотой медалью.
В 1886 г. возобладало увлечение археологией. На археологические поездки деньги нашлись: их выделяла известная археологам графиня П.С. Уварова, положительно оценившая «Каталог», войдя в постоянный деловой контакт со Спицыным. Сердце его отзывалось на добро: «Я очень чувствую ласку»[8]. Но «ласка» требует объективной оценки. Всё добытое в ходе раскопок он передавал Московскому археологическому обществу, руководимому Уваровой: очевидно, такой была договорённость. Причём Общество могло и «подгонять», предлагать вновь археологические поездки. Спицын порой заставлял себя: «сердился, негодовал, раздражался»[9]. Но всё покрывало высокое вдохновение.
За успехами дело не стало: залогом было «трудолюбие, настойчивость, упорство». Занятия свои он и сам называл «неумеренно-усиленными»[10], продолжая публиковать работы по древней истории и археологическим памятникам на Вятке: число их достигло 70[11]. Всё писалось добротным литературным языком.
В 1887 г. он стал участником археологического съезда в Ярославле, привезя туда 238 раскопанных, собранных на Вятке экспонатов[12]. В сборе нашлись доброхоты. Особо помогли полицейские из родного Яранска[13]. Провинциальный исследователь, он произвёл на съезде сильное впечатление. Точно о себе самом писал он позднее: «...среди местных археологов могут воспитываться прекрасные знатоки, даже более осведомлённые, чем представители академической науки...»[14].
Между тем его археологические изыскания выходили за родные пределы. Разъясняет он сам: «Такова судьба археолога: выступают всё новые и новые задачи там, где, казалось, всё сделано»[15]. В 1891 г. он вёл раскопки близ Боровска Новгородской губернии, в окрестностях Пафнутьева монастыря. Немного освободившись, посетил К.Э. Циолковского, преподававшего в Боровском училище. Оживлённым и загорелым увидел его Константин. Быстро нельзя было наговориться, и Спицын провёл в Боровске несколько дней. Выяснилась материальная нужда Циолковского, и Спицын помог ему в издании первой книги, ограничив себя самого. Дружба однокашников не разрывалась; переписка была постоянной, прекратившись со смертью одного из адресатов. Друзья Спицына не знали удержу в общении с ним: его можно было «перехватить», «заставить прожить у себя две недели»[16].
Наука покоряла его целиком. Тем временем, не будучи карьеристом, он рос в Вятке и на служебном поприще, получив через девять лет чин коллежского советника. Хотя постоянно был в долгах, много помогая ближним.
31 января 1892 г., ещё до конца учебного года, он простился с гимназией. Вновь ждал Петербург. По ходатайству историков С.Ф. Платонова и Н.И. Веселовского его пригласили в штат Императорской археологической комиссии (ИАК) — своеобразного «министерства древностей». По словам Спицына, всё произошло «самым неожиданным образом»[17].
Перед отъездом он подарил Вятской публичной библиотеке многие свои печатные труды, снабдив автографами[18]. Что до гимназии, то прощание с ней было трогательным. На вручённом ему отрезе муара сияло золотом: «На память дорогому воспитателю...»
После отъезда из Вятки археологические экспедиции участились. Рекогносцировки, разведки...— впечатляет уже терминология. В мае 1893 г. ИАК командировала его в Астраханскую губернию. Будучи выдающимся учёным, он не пренебрёг беседами с астраханскими старожилами. И поиски были не напрасны. Помимо прочего, он нашёл до 300 монет, включая арабские, и небольшую железную печать очень древнего происхождения[19].
Совершались всё новые поездки, и результат был: «В Комиссии... копится огромный материал, с которым совершенно не знаешь, как сладить»[20], — делился он с другом. Цели были значительны: «Не довольно найти вещи. Нужно угадать мысль лица, устроившего памятник»[21]. Но здесь Спицын ограничивал себя: «Догадок... в... своей работе мы... не допускаем»[22]. Прибегал к масштабному анализу, сверяя летописи с археологическими данными. Одна из целей была: «Привести в систематический порядок летописные известия»[23]. В синтезе он тоже был научен, опираясь только на обоснованные факты.
Его увлекает всё в материальной жизни русских. Зреет замысел издать «Словарь русской старины». Подготовительный труд вылился в оформление 100 000 информационных карточек: всё сделал собственноручно. И ещё: 188 папок ценнейшего материала по археологии — знаменитые «спицынские корочки»[24] — пополнили национальное достояние. Писал обзоры древностей почти по всем губерниям. Подтверждались его «огромные знания и творческие способности»[25]. «Словаря» не было — а картотека открывалась для всех желающих, консультации по обзорам получали все, кто хотел. Не случайно его нарекли «всегда благорасположенным к людям»[26]. Знакомых он уверял: «С удовольствием выполню Ваши всевозможные поручения»[27]. Неравнодушие Спицына находило разные проявления. Порой он болел душой за страну. Голос его высился до патетики: «Обращаюсь к обширному кругу русских интеллигентных людей с горячей просьбой принять участие в судьбах наших памятников старины, непрерывно и безвозвратно исчезающих от невежества и корыстного расхищения. Это национальное и общечеловеческое сокровище...»[28].
Неприятности забывались в работе, где, по Спицыну, «необыкновенная притягательная сила и... полное удовлетворение»; а «результат её... бодрое движение науки вперёд»[29]. В другой раз он заявил: «...наша страна чрезвычайно обильна памятниками старины... Раскопки у нас крайне интересны и содержательны. Русская археология переживает теперь своего рода героическое время... Нашу археологию ожидает... блестящее развитие...»[30]. А если время то героическое, он, безусловно, герой. Но трудно сказать, где воодушевлялся он больше: на раскопках или в рабочем кабинете. В 1890-е гг. он писал: «Чувствую обычное своё осеннее вдохновение, сижу за столом, пока глаза дозволяют»[31]. Усталость, впрочем, могла одолеть — даже в кабинете на Мариинской набережной, где был его дом. Однажды он признался: «...пора и отдохнуть. Хочется побродить где-нибудь у речки с удочкой в руках»[32].
В 1893 г. началось общение с Н.К. Рерихом, который увлёкся раскопками и лучшего наставника, чем Спицын, просто найти не мог. И правда, едва ли не главное в становлении Рериха как учёного сделал Спицын. Великодушный, он допустил юношу в хранилища археологических коллекций, встречался с ним чуть ли не еженедельно, не отказываясь и от деловой переписки. «Общение со Спицыным стало настоящей школой для Рериха»[33]. Однажды метр признался: «Мне всегда нравилось выводить в люди начинающих археологов»[34]. Ради «начинающих» он пишет научные руководства по разведкам и раскопкам. И нам понятно обращение Рериха к Спицыну: «Глубоко Вас уважаю и предан душевно»[35]. Общение с «начинающим» принесло пользу. В оформлении монографии Спицына, вышедшей в 1896 г., участвовал Рерих, известный и как выдающийся художник. Монографию сочли роскошным изданием. Но лишь участием Рериха успех не объяснишь: рисунки курганов, помещённые в книге, выполнил сам автор. Он не сомневался: Россия — «страна бесчисленных курганов»[36].
Но столь характерные объекты вызывали и разочарование. По итогам одного из археологических сезонов он должен был констатировать: «Итак, все раскопанные курганы оказались уже разграбленными»[37]. Раз за разом сталкивался с фактами кладоискательства, принимавшего дух лихорадки. Сам же не искал корысти. «Я не собираю коллекций»[38], — признался он в письме к другу. Музеи часто получали его дары.
1894 г. принёс новую изрядную радость: 30 марта Императорское русское археологическое общество (ИРАО) наградило его серебряной медалью за труд «Древности Вятского края»[39]. Спицын был действительно достоин. Решение проблем археологии сочетал с систематизацией материала. По его мнению, «только систематическими исследованиями наука делает твёрдые и решительные шаги вперёд»[40]. Систематизатором назвал Спицына и академик Б.А. Рыбаков[41]. Порой требовался элементарный порядок. «Мне хочется, — писал он однажды, — чтобы каждая вещь имела более или менее объективную дату»[42]. Говоря об «односторонности... археологических исследований»[43], мечтал о масштабных проектах. Достигнутым никогда не удовлетворялся. «Настоящее дело меня ждёт в будущем»[44], — говорил сам себе. Таким и запомнился: «необычайно скромным и простым человеком, требовательным к себе...»[45].
А 3 апреля 1894 г. на заседании Русского отделения ИРАО он давал объяснения по выставке древностей, поступивших в ИАК из разных губерний за предыдущий год. «Украшением всей выставки, — писал дореволюционный автор, — служит замечательная коллекция серебряных сасанидских[46] вещей, найденных в Глазовском уезде Вятской губернии, состоящая из пяти серебряных блюд...»[47]. И нет сомнений, что коллекция найдена Спицыным.
Но почивать на лаврах он не хотел. Летом того же 1894 г., по поручению ИАК, вёл раскопки на территории Пермской губернии. И 6 октября на заседании ИРАО заслушали его отчёт «Могильники Камской Чуди X века». Интерес был большой.
В 1898 г. он женился на Елене Пьянковой, памятной ему по Вятке. Знакомые видели в нём закоренелого холостяка. И нам понятно его письмо в год свадьбы: «...буду не один, а с женой (да, это точное выражение!)»[48]. Супруга была младше на 12 лет. Три дочери и сын родились от того брака. Стоит заметить, что в иных археологических экспедициях семья сопровождала Спицына. Историк В.А. Бердинских привёл факт, что однажды жена Спицына целое лето спала на сундуке с черепами. Не надо удивляться, ведь ещё до женитьбы он писал про Елену: «Невеста моя столь же непритязательный человек, что и я»[49].
Охота к раскопкам не миновала детей. Всё начиналось с игры. Случалось, что, руководствуясь правилами археологии, дети раскапывали песчаный холмик, под который отец клал конфету. «Детишки милы»[50], — радовался он.
«Кроме археологии, для него, в сущности, другой настоящей жизни и не было»[51]. «Археологом–энтузиастом»[52] назвал его академик С.А. Жебелев.
Авторитет Спицына неуклонно рос. В 1907 г. один из центральных журналов писал о нём: «...удивляешься... исключительной энергии и осведомлённости А.А. Спицына. Трудно назвать ещё кого-нибудь, кто бы так самоотверженно и широко работал в Русском отделении нашего Археологического общества»[53].
В 1909 г. он стал преподавать в Петербургском университете: читал курс по русской археологии — первым в истории страны. Причём звание приват-доцента получил без предварительного испытания, что было уникальным случаем. Научная слава Спицына стала уже общеизвестной. Он был непререкаемым знатоком бронзового века, русских древностей. Круг научных интересов ширился: нумизматика, русская миниатюра, предметы с выемчатой эмалью... — всё новые темы, вдохновлявшие на яркие эпитеты: «любопытнейший... великолепный... весьма не лишённый красоты...»[54].
Между тем связи с родным Вятским краем он терял. В 1911 г. Сарапульский земский музей благодарил его «за содействие, оказываемое им Комитету музея своими советами в разных... делах...»[55]. Но авторитет Спицына был всероссийский.
Не мудрено, появились и недруги. Его обвинили в поддержке розни средь археологов двух столиц[56]. Он отозвался с грустью: «Очевидно, что кошка пробежала меж людьми; они перестали друг друга понимать...»[57].
О взглядах его на революции, на 17-й год в частности, информации нет. Известно только, что, целиком погружённый в науку, он не вступал ни в одну из партий. В работах его нет малейших признаков политизированности.
По окончании Гражданской войны Спицына пригласили в Каунас, где он сотрудничал с местным военно-историческим музеем. Итогом работы в Прибалтике стала статья «Литовские древности»[58].
В 1923 г. он приезжал в Вятку на Первый областной краеведческий съезд. Черты прошлой жизни просматривались уже не чётко. Порой думалось подводить итоги.
Рубежным стал 1927 г. — его, уже профессора, избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. И резонен вопрос: не слишком ли поздно для столь маститого учёного, воспитавшего плеяду замечательных историков? Стоит также сказать, что возможности его были не те, что до революции. В 1927 г. он обмолвился, что «составил описания многих губерний и выжидает благоприятного момента для их издания»[59]. А раньше «выжидать» не приходилось.
Тем не менее свыше 300 научных трудов было уже опубликовано. Но в 1931 г. столь плодотворная деятельность встала — Александр Андреевич ушёл из жизни. В признание заслуг его похоронили на Смоленском кладбище Петербурга, где покоятся А.А. Блок, знаменитые учёные П.П. Семёнов-Тянь-Шанский, В.В. Петров, Н.Н. Зинин, чтимая православными Ксения Петербургская и др. «Одним из лучших сынов русского народа» назвала его в 1948 г. редакция «Советской археологии»[60].
Уже свыше 80 лет, как учёный скончался. Но связь с ним будто сохранилась. Сквозь толщу десятилетий доносится его голос: «Памятники старины непрерывно гибнут... Необходимо спасать... наш драгоценный исторический материал...»[61].