Церковь Александра Невского (Новая Благовещенская).
Фото конца XIX — начала XX вв.
От редакции: Леонид Николаевич Замахаев родился в Яранске. Сейчас живет в Киеве. Будучи летом 2010 года в Яранске, познакомился с Надеждой Александровной Терехиной и Верой Леонидовной Заболоцкой. Узнав, что Леонид Николаевич знает многое из истории Яранска, помнит многих его жителей, Надежда Александровна и Вера Леонидовна попросили записать воспоминания. Началась интересная переписка. С разрешения ее участников мы начинаем публиковать письма Леонида Николаевича, которые печатаются в авторской редакции.
Дорогие мои Надежда Александровна и Вера Леонидовна!
Во первых строках своего письма… Ну, дальше — по российской традиции: приветы от всех общих знакомых и т.д. Но не совсем «и т.д.», так как особенно проникновенно кланяется вам моя мама, лично с вами не знакомая, но преисполненная к вам уважением и признательностью за то, что: 1) вы — из Яранска; 2) не просто обываете во всем нам дорогом городе, но и в меру сил споспешествуете сохранению для потомков его истории; 3) отнеслись ко мне во время печальной моей поездки с таким вниманием, которое (я убежден в этом!) присуще только нашим землякам как совершенно особой общности людей. Кстати сказать, вятского всегда узнаешь по готовности оказать услугу (не услужить, а именно услугу оказать!) другому человеку. У меня за жизнь черт-те сколько примеров этого.
Как все же интересно устроен человек! Казалось бы — всего ничего времени прошло с нашего расставания, а уже опять хочется пообщаться, даже если нет формальных для того поводов. Или, может, только яранским присуща такая особенность: привязываться к тем людям, которые отзываются на твою боль ли, сострадают ли в горести твоей, утешат ли простым сочувствующим молчанием. Моя мама была приятно удивлена моим вояжем, о котором до поры не знала. Попробовал бы я заранее рассказать о поездке! Сколько было бы разного рода увещеваний об опасности таковой авантюры, трудностях, подстерегаемых за каждым поворотом, бесполезности самой идеи и т.д. и т.п. А так — вот он я, прямиком из Яранска!
Но о самом главном я маме соврал: не сказал, что могилы разорены и ничего поправить уже нельзя. Пусть Бог простит мне эту ложь, а не простит, так у меня хватит наглости потребовать наказания тем, так сказать, людям, которые занимались небезуспешно сим безобразием. А мама — пусть будет спокойна! Нашлись в маминых «архивах» несколько фотографий могил наших родственников, но вряд ли они прояснят что-то, ибо ни привязки к местности не имеют, ни особым качеством не обладают.
Надо ли говорить, что многие часы мы вспоминали все, что связывает нас с родным городом! На некоторые вопросы Веры Леонидовны ответы уже есть, но не всегда содержательные — многое маме было не известно, что-то она элементарно позабыла, что-то исказилось в памяти и требует коррекции. И это понятно. Ведь память часто бывает весьма избирательна!
(Вот пример, связанный с Яранском, австро-венграми и мною, грешным. В конце пятидесятых годов я познакомился в Яранске с двумя девушками–подругами. Одну из них звали Рита Осипова, жила она на ул. Свободы (на «Свободе», как мы говорили), недалеко от почты. Подруга носила фамилию Мареш, т.е. типично венгерскую. Так вот, хоть убейте, а как звали эту девчонку — не помню, хотя мы почти всегда пребывали втроем. Кроме столь косвенного доказательства присутствия в Яранске австрийцев, на мой взгляд, есть то, что имеется довольно много миниатюр деда — Лубнина Леонида Дмитриевича, — исполненных на почтовых открытках, выпущенных почтой именно для такой категории лиц, т. е. для военнопленных. Я приготовил копии этих открыток и с удовольствием вышлю вам, если хотите. Среди упомянутых миниатюр есть одна, которая, вероятно, будет интересна музейным сотрудникам: судя по ее содержанию, приготовлена она была в качестве приза двухсотому посетителю художественной выставки, проходившей в Яранске в 1918 году, и в которой дед принимал, очевидно, активное участие. То ли не набралось двух сотен посетителей, то ли по каким-то иным причинам, да только осталась эта открытка невостребованной. Будет ваше желание, то передайте в музей, что имеется много фотографий деда, как портретных, так и жанровых. Кроме того, несмотря на прорезавшийся горячий интерес к нашей генеалогии у моих дочерей, я готов завещать большую часть миниатюр музею Яранска. Имеется также очень хорошая фотография другого прадеда — Лубнина Ивана Ивановича, почетного гражданина Яранска, со всеми регалиями. К сожалению, никаких документов, относящихся к нему, не сохранилось, ибо были уничтожены в тридцатые годы: такой «компромат» опасно было держать в доме. Свидетельство тому — несчастная судьба моего деда Мухачева Сергея Александровича.
Хочу сказать еще, что отлично помню могилу Ив. Ив. Лубнина: она была метрах в тридцати от входа, на центральной аллее, слева, в ограде рода литой беседки, с памятником из гранита. Во время посещений кладбища бабки мои иногда подходили к ней, но никогда не прибирали в ограде и не проявляли иных забот. В семье это была не то что закрытая, а, скорее, просто не комментируемая тема. «Время было такое!» — вот ненавидимая мною, но, к несчастью, оправдываемая обстоятельствами формула!
Перечел я Боровикова. Кое-какие вопросы вполне выяснены, а иные нет. Ну, перво-наперво о Музе. Это реально существовавшая персона по фамилии Русинова. Ее отец был по образованию правоведом и занимался адвокатской практикой в уезде. Муза была с рождения взбалмошной девицей: баловали ее изрядно, ущемляя в чем-то брата — вполне адекватного, как ныне говорят, юношу. Всякого рода экстравагантные поступки, вроде купания голышом, вполне соответствуют ее характеру. Она действительно вышла замуж за врача, а этим врачом был не кто иной, как достопамятный Жердецкий! Русинов — адвокат был категорическим противником этого мезальянса, но не мог ничего предпринять, кроме ухода из дома. Дом, по теперешней ул. Свободы, 80, остался Музе. С женой и сыном Русиновы переехали в небольшой домик в Ланцах, а дальнейшая их судьба — неизвестна. Муза же в замужестве угомонилась, и до середины двадцатых годов чета проживала в Яранске, пока с Жердецким не приключилась какая-то история, положившая предел сведений о нем в нашей семье. Должен также сказать, что Жердецкий в Яранске был не менее популярен, чем Шулятиков. Что бы ни говорили о его делах, не связанных с врачебной практикой, но медиком он был универсальным, т.е. типично провинциальным домашним лекарем с громадным практическим опытом. Согласитесь, что больному человеку безразличны увлечения или слабости эскулапа, если он (врач) излечивает и выхаживает. В нашей семье был в 25-м ли, в 26-м ли году случай, когда дед заболел глаукомой. Пользовал его Жердецкий. Он прямо рассказал семейным, что видит четыре варианта развития событий: смерть, слепота, умалишение или выздоровление. Учитывая, что и в наше время глаукома не считается вполне излечимой болезнью, Жердецкий брал на себя достаточный риск, обещая излечение с вероятностью до 40 процентов. Для успеха необходимо было добыть лекарство под названием «озарин» (или «азарин»). Чтобы купить это лекарство, пришлось забить и продать свинью, но это не важно, конечно. Дед выжил, не ослеп и не сошел с ума, за что все были благодарны Жердецкому. Денег за свою работу он не брал, ограничившись совместной семейной трапезой уже в то время, когда дед полностью выздоровел.
Есть у Боровикова и персонаж по фамилии Вахрушев. Скорее всего, прообразом стал некто Шатов, преподававший, в частности, танцы и во время революции настроенный антибольшевистски. С укреплением советской власти он куда-то исчез. Упомянут был и Петр Петрович Роот. Тут Боровиков малость прилгнул, вполне, впрочем, уместно с точки зрения создания выпуклого образа: Петр Петрович прекрасно говорил по-русски. Надо бы упомянуть ему и «немку» Губернаторову Лилию Густавовну, да, наверное, это не главное. Мне бы хотелось развить тему учительства в городе и в районе, но вряд ли это уместно в одном письме — и так, должно быть, устали читать! Еще скажите спасибо, что печатаю: почерк — хуже лекарского!
Некоторым несуразностям у уважаемого Боровикова я лично нашел объяснение в работе яранской школьницы (впрочем, уже не школьницы, полагаю) Лены Сауляк, опубликованной в сборнике «Наш край», №6 за 2002 год. Анализируя творческую жизнь района в первые десятилетия советской власти, Леночка совершенно справедливо находит в рассмотренных произведениях некоторый идеологический прогиб, некую преференцию лозунгу, кличу. Конечно, все это объяснимо переживаемыми в то время обстоятельствами естественного подъема энтузиазма людей в преддверии, как ожидалось, грандиозных социальных и мировоззренческих перемен, становления новых парадигм и отрицания многих устоев привычного общественного бытия. Со временем все это корректировалось реалиями быстротекущей жизни, но принципиальных положений — не коснулось. Этим, на мой взгляд, и объясняется определенная заангажированность Боровикова: во время написания «Ливня» иначе, чем это сделано в книге, излагать многие события было нежелательно, а с другой стороны, возможно, Григорий Федорович искренне не принимал многие вещи, о чем праведно живописал в повести.
Небольшая вставка зловредного казуиста. Статья в «Нашем крае» называется «Альманах «Первая зелень» — отклик яранских писателей и поэтов на события первой трети ХХ века». Почему-то рассмотрены только произведения авторов, имевших крестьянское происхождение. Интересно, а почему Леночка не задается вопросом: а где пребывали во время оно представители других социальных групп? Ведь наивно было бы предполагать, что с провозглашением советской власти творческий потенциал у них волшебным образом нивелировался до ничтожного уровня. Кроме того, в сборнике «Первая зелень» отражена только вторая половина «первой трети ХХ века», а где первая? Впрочем, все это — только моя зловредность. В угоду ей еще одна реплика: Елене, на мой взгляд, надо избавляться от заметной докторальности изложения. Когда я читал ее исследование, с большим и искренним интересом читал, иногда ловил себя на: «Веревка, вервие простое…», помните эту назидательную историю? Ну, в этом случае, вероятно, несут ответственность и консультанты. Одна из них — Дождикова Е.В., вполне может быть родственницей или свояченицей Владимира Романовича Дождикова. История этого человека — подтверждение давно сложившейся у меня убежденности, что судьбы практически любого сущего являются темами невероятно захватывающих сюжетов, а особенно привлекательны — истории наших земляков. В этом смысле мы очень «страдаем» от нашей скромности.
Я взял в кавычки «страдаем» потому, что на самом деле это не страдания, а только спонтанные сожаления некоторых особ, к числу которых отношу и себя, что не имеется возможность вполне избавиться от этих «страданий» ли, сожалений ли, из-за испуга от грандиозности задачи, лени и отсутствия надлежащего таланта. Я убежден также в том, что как «богатство России прирастет Сибирью», так и расцвет интеллектуального, культурного, гуманитарного потенциала России зависит от провинции. В данном случае «провинция» употреблена не в уничижительном, а только в территориальном значении.
Так вот, о Дождикове. Владимир Романович до приснопамятного 1937 года работал лесничим Яранского лесхоза. В те времена лесхозам вменялся т. н. «военный» заказ, т. е. заготовка древесины для лыж и винтовочных прикладов. Подходящих для этого березняков в угодьях лесхоза не было, о чем Дождиков исправно доложил «наверх». Как принято было в те времена, нашлись деятели, приказавшие провести лесозаготовки в нужных объемах во что бы то ни стало, а отказ от этого, хотя бы и мотивированный, расценивался бы как саботаж со всеми вытекающими из этого последствиями. Дождикову ничего не оставалось делать, как провести выборочную рубку в лесофонде, но только обошлось ему это втридорога: значительная часть заготовленного была признана некондиционной, а действия Владимира Романовича — злостным вредительством. Итог — десять лет строгого режима. Он отсидел их «от звонка до звонка» и вышел из заключения совершенно иным человеком: вместо энергичного и активного в общественном смысле человека, прекрасного профессионала, отличного воспитателя и наставника молодых лесоводов, вышел испуганный, молчаливый старичок, не позволяющий себе даже громкого разговора. На все это наложились и новые отношения в семье: жена и дети отвернулись от него. Из милости сына Бориса он доживал свой (недолгий уже) век в холодном чуланчике, занимаясь выращиванием и продажей табака. Я не знаю причин такого отношения к нему в семье. Возможно, для этого и были какие-то основания, но все эти жизненные пертурбации, на мой взгляд, вполне достойны пера отечественных, а паче — яранских, бытописателей.
Раз уж завелся разговор о лесных работниках, то хотелось бы рассказать один анекдотичный случай из жизни некоего Л. (Не называю его фамилии по причине, понятной после изложения, если только терпения на чтение у вас достанет). В трудные послевоенные годы, кроме нехватки еды, промышленных товаров и разного рода услуг (транспортных, например), существовали проблемы гендерного характера. Иными словами, женщины изнывали от дефицита мужского внимания. Женщинам хотелось рожать детей, как требовала природа, но далеко не всем это удавалось по причинам демографическим. Одна из яранских обывательниц, служащая лесхоза, все-таки как-то решила проблему: ее живот стал привлекать внимание сослуживцев. Когда беременность стала ясной для всех, проснулись «борцы за нравственность», потребовавшие признания от несчастной: кто автор? Конечно, все делалось для взыскания с оного алиментов, а кроме — наказания за «аморалку». Припертая к стене женщина, напуганная и обескураженная натиском «доброхотов», грозивших и ей «организационными последствиями» молчания, созналась: отец ребенка Л.! Что тут началось — трудно представить современному человеку! Л. держался до последнего в обрушившихся напастях, но и его, фронтовика, «достали» изуверы. Смятый идиотскими реалиями, он принес на суд общественности официальную медицинскую справку, в которой значилось, что, в результате полученного на войне ранения, он не может осуществлять детородную функцию.
После этого все как-то утряслось: моралисты на какое-то время заткнулись, Л. продолжил работу, но страдал от каждого слова, казавшемуся ему намеком на свое несчастие, а героиня всего этого действа была подвергнута обструкции, но рождение ребенка все как-то успокоило. В лесхоз она больше не возвращалась, и что с нею происходило дальше — я не знаю. Л. работал, как прежде, но… Я хорошо (как это может 5–6-летний мальчишка) знал его и любил, потому что иногда он катал меня на тарантасе, если обстоятельства позволяли.
Ну вот, разве такой сюжет может обойти вниманием писатель? Вопрос, конечно, риторический.
Вот как спровоцировала публикация моей юной землячки с украинской фамилией на словесный понос, который, однако, оправдывается вторым абзацем ее статьи. Очень, по-моему, правильная постановка вопроса! Прочтите, если не лень — все изложенное там необходимо хотя бы потому, что оправдывает вашу, а теперь — и мою, посильную деятельность в этом направлении. Вот написал такое, и стыдно стало: никакой деятельности с моей стороны пока нет, но я свято надеюсь, что успею сделать хоть что-то!
А на этом месте пришлось сделать технический перерыв, т.к. был в пятинедельной командировке, посвященной производству сахара на Алтае. Возвращался, кстати, через Киров. Был соблазн плюнуть на все и заехать в Яранск, но рациональное взяло верх. К сожалению.
Вот в развитие той темы, на которой прервался: влез в Интернет и нашел там то, о чем просил по телефону, то есть все выпуски «Нашего края». В четвертом номере (во втором? — ред.) обнаружил публикацию о яранской библиотеке. Там кое-что и о моей бабке — Ии Дмитриевне Лубниной. Но что интересно — статью предваряет бабкино фото, которое сделал лично я в 1967 году и никому не передавал ни фотографию, ни негатив. Не передавал потому, хотя бы, что были более качественные фотографии из той же сессии, а именно на этой я экспериментировал с соляризацией (есть такая штука в фотографии, сейчас лень о ней рассказывать), и она не очень хороша. Вот и гадай теперь, кто похититель?
Но коль скоро зашел разговор о библиотеке, то есть у нас фотографии сотрудников ее в 50–70 годы (Долгих, Наймушиной и др.), есть фото участников конференций библиотекарей разного уровня и в разные годы, то же — по культработникам района, начиная с 20-х годов. Все это требует качественного исследования, конечно, на что моих скромных возможностей вряд ли достанет, так что…
И еще: в № 6 хорошая статья Ольги Девятериковой о св. отце Василии Панине. Много лет моя мама переписывалась с Ниной Николаевна Агеевой (последние годы жизни проживавшей, между прочим, в бывшем нашем доме по К. Маркса, 69). Агеева всю жизнь до этого работала учительницей в Кугалках и наверняка могла бы рассказать очень много не только об отце Василии, но и о других людях и событиях. Кстати, в этой статье в резюмирующем абзаце Ольга пишет: «…в людской памяти не осталось имен убийц, они стерлись за ненадобностью…» Она не права. Они не стерлись, они известны. В Яранске в описываемое время озоровали некие Чекалов и Мациевский. Первый был груб и туп, второй — красавчик с улыбкой, что превращало чинимое им в сюрреалистический спектакль с заведомо трагическим концом, исполняемый комическими актерами. Чекалова расстреляли в 1939. О Мациевском мне ничего не известно. Из местных пособников известен Зыков. На его черной совести не менее дюжины репрессированных наших земляков. Во второй половине 60-х этот гад открыто проживал еще в Яранске, а сейчас уже подох, я надеюсь. У меня был соблазн удавить мерзавца, но «Мне отмщение, и аз воздам».
Но о гадах — это лирическое отступление, а хотелось бы посетовать на лень свою извечную: пораспрошай я бабку свою, да запиши услышанное — это же клад для таких заинтересованных подвижников, к коим и мне хотелось бы причислиться. Коли помянул уж Агееву, то разовью немного тему. На мой взгляд, это будет иллюстрацией невероятных хитросплетений разных судеб вполне конкретных персонажей. У Нины Агеевой была сестра Лилия, которая неожиданно «сделала партию» с Евгением Ивановичем Порфирьевым. «Неожиданность» заключалась в том, что Лилия была признанно некрасивой внешне, а Женя (проститься мне такая фамильярность, ибо иначе у нас в семье его не называли) — высокий, стройный и уверенный в себе красавец. Но и это — не главное. Важнее всего то, что Женя через официальные органы порвал с родителями — отцом Иваном, священником Успенской церкви (покойным к тому времени), матушкой Екатериной Николаевной — и сестрой Верой. Произошло это в середине 30-х годов и обусловилось поступлением Евгения в военное училище. Говорят, греха в этом нет — ВРЕМЯ БЫЛО ТАКОЕ! (О, как претит мне этот рефрен ВСЕХ времен нашей несчастной Истории!) Я не осуждаю его — Боже, упаси! — но и понять не в силах. К слову сказать, Евгения, уверен, практически все могли видеть: в кинохронике о параде 7 ноября 1941 года в проходящих колоннах выделялся правофланговый заметно более высокого роста. Это и есть Женя. К окончанию войны он был уже генералом. С Лилией развелся и женился на какой-то казашке. Умер от рака в середине 50-х. Сестра его, Вера... Впрочем, я предпочел бы начать с родителей. Отец Иван был довольно популярен в Яранске из-за человеколюбивого нрава, контрастировавшего с некоторыми мизантропами из клира, которые были вообще-то не такими уж мизантропами, а больше полагали себя пастырями душ заблудших. Их менторские замашки не всем прихожанам нравились, а вот отец Иван хоть и отрицательно относился ко всякому греху, но — «не согрешишь — не покаешься, не покаешься — спасен не будешь!». Доподлинно не известно, но он посвящен был в экзорцизм, т.е. способен был «изгонять бесов». Матушка — Екатерина Николаевна — была примерной попадьей вне того иронического, а чаще — саркастического смысла, который характерен был в период богоборчества и безбожия. Правда, с ней часто бывали анекдотические происшествия: случился в их доме как-то пожар, а перед этим — только-только кончился ремонт в комнатах. Довольно быстро прибывшие пожарные стали выносить мебель, а матушка им: «Осторожно тащите! Полы недавно окрашены!» Она небезуспешно занималась хозяйством и детьми, что не исключило, к сожалению, скарлатины у Верочки, после чего девочка осталась с сухой ногой и носила ортопедическую обувь, очень сильно ее безобразившую. Вдобавок к этой беде присовокупилась быстро развившаяся близорукость. В конце концов, все эти факторы, умноженные на социальное происхождение, поставили жирный крест на ее личную жизнь. Может быть, единственным просветом стал талант Верочки как пианистки: непререкаемый в этой части яранский авторитет — Юлия Петровна Бельтюкова, — не раз говорила, что даже самые успешные ее ученики и мизинца Верочкина не достойны как исполнители. Это заявление дорогого стоит, если учесть, что «руку» Бельтюковой узнавали у абитуриентов профессора престижных отечественных консерваторий. Но Вере закрыт был путь туда. В удел оставалась жизнь серой мышки в церковном приделе. Прежде Порфирьевы обитали в собственном доме на теперешней ул. Радина (МОПРа), между Набережной и Карла Маркса, а потом были переселены в двухэтажный кирпичный дом перед горсадом.
Церковь Александра Невского (Новая Благовещенская).
Фото конца XIX — начала XX вв.
Между этими перемещениями проживали у нас в прадедовском доме. После смерти отца Ивана, а паче после отречения сына, и Екатерина Николаевна, и Верочка вели малоприметную жизнь на нищенскую зарплату скромного бухгалтера без малейшей перспективы как-то изменить статус-кво. От былого достатка в доме оставались только два великолепных кресла с красной бархатной обивкой. Но и они с годами старели, теряли форму и, наконец, едва справлялись со своей функцией. Екатерина Николаевна медленно угасала и тихо умерла в ноябре 1944 года. Теперь постарайтесь представить себе такую картину: Яранск, 8 ноября 1944 года, дождь и ветер. От горсада через хлябь пустыря, которым был тогда нынешний Пионерский сад, напрямик к ул. Красной влачится пегой лошадью телега, управляемая пьяненьким возницей. На телеге — гроб под крышкой. Гроб — простой, из чуть ли нестроганых досок. За телегой едва успевая, хоть и скорость черепашья, вязнет в грязи колченогая Верочка. И никого рядом! Она иногда хватается за телегу, как бы помогая себе переместиться в этой грязище, перевалить через приметный еще сугорок на месте порушенной БЛАГОВЕЩЕНСКОЙ церкви, и нет слез на измученном лице, нет сострадательного призыва — все как бы обнажает полную капитуляцию перед экзистенцией. «Такова жизнь», как бы подытоживает она и не понимает, что не может быть такой жизни, что все происходящее совсем даже не жизнь, а какая-то мрачная насмешка над человеком, но… Время было такое... Знаете, если бы я лично не знал Верочку, то все равно поражен бы был шекспировским сюжетом. Но я знал ее, поэтому тем более рвал свое сердце финалом этой несчастной жизни. Она умерла в Кирове, ее закопали в мокрой яме на Макарьевском кладбище, как это заведено для клиентов богаделен. Именно в богадельне доживала Верочка последние свои годы. Надзирателями там были особы с признаками женского пола, но я бы никогда не назвал их женщинами, ибо тогда Эльзу Кох нужно было бы назвать ангелом во плоти. Я все время хочу решить для себя самого: за что? За что бедной Верочке выпала такая доля? У меня осталась ее фотография 30-х годов. Она на ней без очков и не видна больная нога. Вы знаете, это была необычайно красивая дама! Красивая той своеобразной красотой, которой отличались светские дамы начала прошлого века: посадка головы, разрез глаз, абрис лица и что-то еще неуловимое — все говорит о породе в лучшем смысле этого понятия. В то же время ее лицо (по крайней мере, на этой фотографии) напоминало православные иконы Богоматери. Она в иных условиях могла бы быть вожделением и общества, и кого-то конкретного, но... Время было такое!
Эх, достало бы мне талантов — описал бы все это в такой драме, которая не оставила бы никого равнодушным, но Бог не дал, вот и приходится сослагаться: если бы, да кабы.
Разрушение церкви Александра Невского.
1930-е годы. Фото из архива Ю.М. Кладовикова.
Теперь о том, почему выделил руины церкви как Благовещенской. Прадед мой именно в честь Благовещения освятил ее, известно это доподлинно. Так же доподлинно, как и то, что прах настоятеля — Дмитрия Ивановича Лубнина, — находится на бывшей церковной территории, может, под ларьком, может, под чахлыми деревцами, где справляют малую нужду пассажиры, ожидающие своего автобуса. После того, как церковь была повалена, моя мама и мой дед сровняли могилу отца Дмитрия с землей, дабы избегнуть вандализма. Время было такое!
Исполнена драматизма высочайшего накала история семьи Верещагиных. Эта семья произрастала из духовенства, что и определило ее разорение и гибель. Шекспир! Где ты? Найдется ли отечественный живописатель тех мук и унижений, которыми с необыкновенной щедростью одарила нас наша жестокая, наша проклинаемая варягами, наша любимая Родина!
Но, слава богу, узилища духа для русского человека еще не создали.
Продолжаю после разговора с Верой Леонидовной.
Каких-либо подробностей о кинофикации Яранска в предреволюционные годы мне раздобыть не удалось. По словам мамы, а она ссылается на рассказы родителей (не то, чтобы рассказы специально этому посвящались, а просто из впечатления, сложившегося по разговорам), к созданию кино в городе имел отношение купец Носов. Он жил на теперешней ул. Халтурина, возле горсада. Однако подробностей мама не помнит. Ей запомнился другой эпизод, связанный с кино. В Яранске практиковал некий Хусидман, зубной техник. То ли недостаток клиентуры, то ли извечная еврейская предприимчивость, то ли еще какие-то причины, но он вышел на городское управление с проектом: кинотеатр оборудовать в Борке, а публику возить туда на дилижансах, причем плата за проезд должна была быть и платой за киносеанс. Инициатива обсуждалась, но принята, конечно, не была.
Кстати, о евреях. В первой школе математику преподавал Борис Аронович Бик, но мне не хотелось бы сейчас говорить о нем, ибо имею наглость посвятить Яранским учителям отдельное послание.
Касаемо знаменской игуменьи Феофании мама ничего определенного сказать не может. Вероятно, учитывая «время было такое», детей не посвящали в суть таких фактов. Но мама утверждает, что в Ланцах действительно проживали Кузнецовы, хотя имя хозяйки было не Надежда. Эта женщина работала на технической должности в лесхозе и отличалась крайне сдержанным нравом, а имя ее мама запамятовала.
Об Олторжецких. Они проживали в доме по соседству с нашим, но в силу каких-то обстоятельств наши семьи не общались. Не по причинам антагонистическим или неприязненным, а просто — не сложилось. Было их двое братьев, одного звали Юрий. Оба активно занимались самодеятельностью и вообще — творчеством.
А теперь, сознавая, что изрядно надоел вам, прерываю свои излияния на какое-то время, но надеюсь продолжить, если станет на то ваше благословение.
Желаю вам всего самого лучшего! Самое главное — берегите здоровье: остальное — реникса! (Чехова читали?)
С уважением и любовью — ваш я.
P.S. Постараюсь к следующему письму что-то добыть об яранских купцах и о предпринимателях. Вот, например, Гребнев знаменит был пирогами. Должен сказать, что ведь до сравнительно недавнего времени в Яранске можно было не только купить готовые, но и заказать на какое-то время отличные пироги. В 70-е годы лавка, предлагавшая эти услуги, находилась на углу Свободы и Красной. Может, не погибла еще традиция и можно ее восстановить? Соломин специализировался на сдобе, а Мотовилов — на сушках. Продукция упомянутых предпринимателей всегда была выше всяких похвал. Как жаль, что все это — в прошлом!
Спасибо, что выдержали неуемную мою словообильность.